Глава 6. Лех – Каракорум – Хотан (1925), Шамбала. Сердце Азии

18 сентября.

Наконец можно окончательно оставить всю кашмирскую ложь и грязь. Можно забыть полуразрушенный Сринагар. Можно забыть, как [чиновники] играют в поло и гольф, когда население гибнет в заразах и полном отупении. Можно отвернуться от Кашмира. Можно забыть нападение вооруженных [провокаторами] бандитов на наш караван. Пришлось шесть часов пробыть с поднятыми револьверами. А в довершение всего – [отправленная] от нашего имени телеграмма, что мы ошиблись и нападения не было. Кто же тогда ранил семь наших людей? Можно пожать плечами на [такую наглость и] невежественность. Даже Моравская миссия в Лехе не отстала [в этом] и уведомила нас о согласии сдать нам один из их домов, если я дам подписку, что не будем заниматься «пропагандой религиозной, полурелигиозной и т. д.».

При этом никто не мог пояснить, что значит таинственная «полу… и т. д.». Кто же даст подписку в том, что не нарушит никому не понятных пределов «полу… и т. д.». Обошлись и без помещений миссии – во дворце ладакхского короля. Только в горах чувствуете себя безопасными. Только в пустынных переходах не достигает невежественность.

19 сентября.

Решительные сообщения приходят в последний час. Так мы узнали о подлинности преданий об Иссе: в Хеми лежит старый тибетский перевод с манускрипта, написанного на пали и находящегося в известном монастыре недалеко от Лхасы. Наконец узнали преемственность очевидцев. Сказки о подделке разрушены. Есть особый смысл в том, чтобы рукопись сохранялась в Хеми. Есть особое значение в том, что ламы так тщательно скрывают ее. Этой рукописи уместно лежать около Леха, где была проповедь Иссы об общине мира еще до проповеди в Палестине. Важно лишь знать содержание этого документа. Ведь рассказанная в нем проповедь об общине, о значении женщины, все указания на буддизм так поразительно современны. Понятно, почему рукопись сохранилась именно в Хеми.

Это один из старейших монастырей Ладакха, счастливо не разрушенный во время нашествия монголов и при гонениях на буддизм невежественными ордами Зоравара[337]. Укромное положение монастыря, быть может, помогло его сохранности. Путь великого общинника проходил из Индии около этого места. Ламы знают значение документа. Но почему миссионеры так яростно восстают и порочат рукопись? Неужели общинный облик Иссы и защита женщины им не нравится?

Порочить так называемые апокрифы всякий умеет; для порочения много ума не надо. Но кто же не признает, что очень многие «апокрифы» гораздо более основательны, нежели многие официальные свидетельства. Всеми признанная Краледворская рукопись[338] оказалась подделкой, а многие подлинники не входят в чье-то разумение. Достаточно вспомнить про так называемое евангелие эбионитов, или двенадцати[339].

Такие авторитеты, как Ориген, Иероним[340] («Adversus Pelagianos»), Епифаний[341], говорят о существовании этого жизнеописания. Ириней[342] во II веке знает его. Где же оно теперь? Вместо бесцельных споров лучше по-человечески продумайте факты и мысли, сообщаемые в жизнеописании «Иссы (то есть Иисуса), лучшего из сынов человеческих». Оцените, насколько содержание манускрипта близко современному сознанию. И подивитесь, как широко знает весь Восток об этом документе.

В конце концов важен не самый манускрипт, но важнее жизненность этой идеи в умах Азии.

Долго грузились на яков. Кони, мулы, яки, ослы, бараны, собаки – целое библейское шествие. Караванщики – целый шкаф этнографического музея. Прошли мимо пруда, где, по преданию, впервые учил Исса. Влево остались доисторические могилы, за ними – место Будды, когда древний основатель общины шел на север через Хотан. Дальше – развалины строений и сада, так много нам говорящие. Прошли каменные рельефы Майтрейи, при дороге напутствующие дальних путников надеждою на будущее. Остался позади дворец на скале, с храмом Дуккар – светлой, многорукой Матери Мира. Последним знаком Леха было прощание ладакхских женщин. Они вышли на дорогу с освященным молоком яков. Помазали молоком лбы коней и путников, чтобы придать им мощь яков, так нужную на крутых подъемах и на скользких ребрах ледников. Женщины проводили.

До самого Кардонга[343] подъем легкий. Жаркое солнце зашло, и к вечеру поднялся пронзительный ветер и холод. Лагерь пришлось разбить на голой арктической поляне[344] под режущим ветром. Кашмирцы лукаво не показали ладакхцам многие вещи. В сумерках под вихрем шла неописуемая суматоха.

Над нами стоял запорошенный снегом Кардонг. Высился неподступно.

20 сентября.

Поднялись на яках через перевал в три часа утра. Эти грузные мохначи действительно незаменимы своей мягкой поступью и устойчивостью. Конечно, при условии мирности. Дикий як совершенно неукротим.

Однажды тибетцы поставили для китайского полка необъезженных яков, и немедленно три четверти наездников оказались сброшенными на землю.

Подъем наш был нетруден. Вид с Кардонга величествен. Но вся северная сторона Кардонга представляет крутой, мощный глетчер. Спуск очень утомителен и опасен. Пришлось идти и ползти. Мы видели, как один груженый як сорвался и стремительно полетел по гладкому ребру ледника. Но на самом краю пропасти як весь сжался и крепко уперся своими короткими, крепкими ногами.

Многие животные и люди начинают страдать кровотечением и головной болью на подъемах выше 16 000 футов. По дороге уже видна замерзшая кровь. Уже мелькнул остов павшей лошади. У нас все благополучно. После перевала нам говорят о целом караване, замерзшем на Кардонге. Караван балтистанцев, около ста коней, весь найден замерзшим. Некоторые замерзли, как бы крича, держа руки у рта. Даже осенью пальцы на руках и ногах очень легко стынут. Приходится оттирать снегом. Рисовать почти невозможно. Можно представить, каково здесь зимою. Но прекрасен этот грозный глетчер. Далеко внизу – бирюзовое озеро. Говорят, очень глубокое. Путь весь сложен из гигантских валунов. Обернетесь – и кажется пройденное непроходимым.

21 сентября.

После трудов перевала – легкий путь. После пронзительного холода – жара и яркое солнце. Жаркие пески и уходящие горы со снежными оторочками. Русла ручьев. Иногда поток исчезает в каменистых нагромождениях, и лишь гулкий шум выдает стремление невидимой воды. Терновник, тамариск. И приветливые люди, жители долины реки Нубры[345]. Сама река в разливе бывает мощным потоком. Сейчас, осенью, течение разбилось на многие русла необыкновенно замысловатого и красивого рисунка. Идем дальше обычной остановки.

Ночевали в Террите[346], в настоящем тибетском доме. В нашем стане три течения: буддистское, мусульманское и китайское. Не обходится без взаимных подозрений. Едят отдельно.

Наш старший Лун-по, оказывается, сын лехского старшины и является крупным помещиком. У него всюду поместья и дома: и в Лехе, и в Хеми, и в Террите, и во многих местах Чантанга. Рассказывает, сколько монастырей разрушено во время бывших нашествий. В одном из его поместий имеются такие развалины, полные обломков статуй и остатков поврежденных книг. Жалеем, что Лун-по пришел к нам только в последние дни. Это он пришел, и на вопрос: «Кто он?» – гордо вскинул головою и звонко отчеканил: «Бодхи», т. е. буддист. Рассказывает также, что его брат состоит казначеем в Хеми и знает, сколько там скрытых предметов, не показываемых приезжим.

Лун-по хочет остаться с нами, он хочет идти по разным странам, хочет учиться русскому, но просит об одном: «Не режьте косу». А коса у него отличная, черная, до колен. Успокоили его. Никто на его национальную гордость не покушается. Очевидно, он уже знает, что в Китае указано резать косы, а в Тибете запрещено высовывать язык в знак преданности и признательности. А Лун-по в минуту удовольствия любит высовывать широкий, здоровый язык.

Хороший спутник для высот и ледников, но в доме трудно вмещаем. Подходим к его поместью. Он просит не стоять в шатрах, а переночевать в его доме. С гордостью показывает ворота-чортен[347] с яркой росписью на стене. Много полей и плодовых деревьев. Ночуем в расписной тибетской комнате. Яркий карниз. Широкое окно. Низкая широкая дверь с большим кольцом запора. Песочный пол устилается цветными кошмами. В рисунке орнаментов часто повторена свастика. Посредине комнаты – грузная колонна. На широкой пилястре изображение чинтамани – сокровища мира.

Каждая тибетская усадьба странно напоминает схему феодального замка. Все жилье обнесено стеною выше человеческого роста. Вход – через плотные ворота. За стеною – квадрат внешнего двора, здесь ржут кони и горят огни. Со двора входите как бы в оружейный зал. За ним – внутренний двор со многими дверями в хозяйственные и жилые помещения. Оттуда же – приставная лестница во второй этаж, тоже со многими комнатами. Такая же приставная лестница ведет на плоскую крышу, откуда открывается широкий вид на все далекие горы и реки, на весь путь. Угол крыши занят парадной расписной горницей, как бы башней. На крышу горницы ведет также приставная лестница. Готовые к обороне, независимо стоят тибетские усадьбы.

22 сентября.

Ясное утро. По сторонам дороги целые изгороди из терновника. Легкий путь. Впереди золотые пески, а за ними синие горы всех тонов с белыми шапочками раннего снега. Даже жарко. В миле от дороги – старый монастырь Сандолинг[348]. Решили зайти, не там ли наш лама? Между сельских усадеб, через каменистые ручьи, через нагромождения, опасные для ног лошадей, поднялись. Ламы, бывшие при нас в монастыре, не понравились нам. Но за ними есть какая-то невидимка. Кто-то много знающий и ведущий Сандолинг по пути будущего.

Ведь Сандолинг является конечным пунктом буддизма перед пустыней, и потому хотелось знать, какие символы несет этот монастырь. Оказывается, в нем большой новый алтарь Майтрейи. Новое, сияющее крепкими красками изображение. Также имеется отличное изображение Дуккар. Приятно видеть богатое собрание знамен. Писаны знамена в Ладакхе. Среди них есть по-настоящему цветные с разнообразными, фантастическими сюжетами. Все отделаны в яркий шелк. Хорошая библиотека. Настоятеля монастыря мы не видали. Также не нашли нашего ламу. Был и ушел еще рано утром по дороге к границе. Спешим найти его.

Длинное селение. Еще один дом нашего Лун-по, но мы спешим дальше. Берега ручьев и склоны гор покрыты белоснежною содою. Синие, малиновые и коричневые наслоения гор показывают насыщенность металлами. Кажется почему-то, что и радий должен быть в этих благословенных и неиспользованных краях.

23 сентября.

Пограничное место Панамик[349]. Здесь кончается сфера [английского влияния]. Конечно, на картах граница показана через Каракорум, но на высотах никто границ не устанавливал, а [чиновные] люди кончаются в Панамике. Конечно, их «забота» простирается иногда и дальше. За Панамиком, как [и] следует для нашего прохода, «развалился» мост. Чиновник «совершенно случайно» удостоверился в проходе нашего каравана. Таинственная починка пути встречалась нами и в других пограничных частях Индии. И полицейский при этом отдавал честь, а иногда «случайно» спрашивал и паспорт для просмотра. Все заботы о «драгоценном здоровье» нам уже знакомы.

Нам говорят, что в селении остановились два саиба из Яркенда. Не успели раскинуть палатки, как они идут к нам. Два шведских миссионера. Один из них – болезненный Германсон. Едет в Стокгольм. Германсон говорит о трудных местах пути. О Китайском Туркестане он говорит без особого энтузиазма.

Против Панамика, за рекою, на фоне красной скалы прилепился монастырь красной секты. На красном фоне гор даже не видно подходов к монастырю. Точно спасаясь от врагов, монастырь взлетел и притаился на невидимом уступе. Далеко влево пошла Нубра, а наш путь клонится вправо, почти упираясь в гряду скал. Так к вечеру подходим к подножию перевала Караул-Даван[350]. Фантастика нагромождений. Останавливаемся у самого начала крутого подъема.

Вечер кончается неожиданной встречей с мусульманином. Вот на границе пустыни разговор идет о Магомете, о домашней жизни пророка, о его уважении к женщине[351]. Разговор идет о движении ахмадиев[352][353], о легендах, говорящих, что могила Христа находится в Сринагаре, а могила Марии – в Кашгаре. Опять о легендах об Иссе. Мусульмане особенно интересуются [этими легендами].

Всходит луна и борется с кострами. Наконец пришел лама. Чтобы миновать мост, его провели где-то через поток. В горах всюду так. Даже зная тридцать путей, все-таки не знаете тридцать первый. На перевал лама пойдет ночью, ему справляют фонарь и топор.

24 сентября.

Караул-Даван, хотя и ниже Кардонга, но нам показался труднее. Особенно свирепы груды огромных валунов при спуске. Какая гигантская работа должна была совершаться, чтоб отполировать и нагромоздить эти тяжкие груды. Около Террита был путь терновника, здесь же начался путь скелетов. Лошади, ослы, яки. Во всех положениях, во всех стадиях разложения. Хорошо, что зловоние мало чувствуется в студеном воздухе. Многие остовы застыли в каком-то скачущем положении. Точно последняя скачка валькирий. Между валунами протискиваемся у скал. У Омар-хана пала лошадь. При переправе утонул баран. Неужели великий древний караванный путь вечно спотыкается об эти громады?

Из-за камня поднимается странная фигура в мохнатой яркендской шапке. Меховой кафтан и фонарь. Это лама переоделся яркендцем. Ночью луна скоро взошла, и лама благополучно перебрался через гребень перевала. В тот же день – неожиданное открытие. Оказывается, лама отлично говорит по-русски. Знает многих наших друзей. Все это время нельзя было даже предположить такое его знание. Когда при нем говорили по-русски, ни один мускул не выдавал, что он понимает. В своих ответах ни разу он не показал знания сказанного нами по-русски. Мы оценили, почему именно он был нам указан. Еще раз становится ясным, как трудно оценить размеры знания лам. Только невежественность не понимает двадцатипятивековую организацию[354].

К вечеру ветер и снег. Слуги и караванщики решают прервать путь в четыре часа, хотя еще два часа можно идти смело. Делаем ненужную уступку и попадаем в полосу первого снега. Ночуем у мощного глетчера, среди бесчисленных валунов. Пали еще две лошади.

25 сентября.

Подход к перевалу Сасир[355], выше 17 000 футов. Полная арктическая тишина. Глетчеры и снеговые пики. Красивейшее место. Волны облаков перекатываются и открывают новые, бесконечно новые комбинации космического строительства. Широкие линии. Весь орнамент и арабеск сброшен.

Люди делаются более сосредоточенными. Всюду трупы животных. Есть и человеческие могилы, и наши люди пытаются это скрыть, точно это имеет значение… Омар-хан потерял еще двух коней. Начинается пурга. За ночь плотно занесены снегом. Вода в кувшинах замерзла. Рисовать невозможно, так быстро коченеют руки. Хорошо, что в Кашмире подбили палатки толстой тканью. Меховые сапоги очень пригодились.

Вам, молодым друзьям, напоминаю. Запаситесь одеждой и на жару, а главное, и на холод. Холод наступает быстро и пронзительно. Неожиданно перестаете чувствовать конечности. Всегда имейте под рукою аптечку. Главное – зубы, простуда, желудок. Имейте бинты для порезов и ушибов. В нашем караване уже все это пригодилось. Всякое вино на высотах очень вредно. От головной боли – пирамидон. Не ешьте много. Очень полезен тибетский чай. Это скорее горячий суп, и хорошо согревает, легок, питателен, а сода, в него входящая, сохраняет губы от болезненных трещин.

Не перекормите собак и лошадей. Иначе начнется кровотечение и животное придется приканчивать. Весь путь усеян следами крови. Проверьте, были ли уже кони на высотах. Многие новички погибают немедленно. И стираются на трудных переходах все различия: все остаются именно людьми, равно работающими, равно близкими к опасностям.

Молодые друзья, вам нужно знать условия караванной жизни в пустынях. Только на этих путях вы научитесь бороться со стихиями, где каждый неверный шаг – уже верная смерть. Там вы забудете числа дней и часы, там звезды заблестят вам небесными рунами. Основа всех учений – бесстрашие. Не в кисло-сладких летних пригородных лагерях, а на суровых высотах учитесь быстроте мысли и находчивости действия. Не только на лекциях в тепло натопленной аудитории, но на студеных глетчерах сознавайте мощь работы материи. И вы поймете, что каждый конец есть только начало чего-то, еще более значительного и прекрасного.

Опять пронзительный вихрь. Пламя темнеет. Крылья палаток шумно трепещут, хотят улететь.

26 сентября.

Сасер-Даван [Сасир] встретил нас совсем сурово. Еще до рассвета началась колючая пурга. Подъем на Сасир! Эта гигантская морена вся закрылась леденеющим снегом. Торопились идти, ибо будет еще хуже. Весь путь сопровожден многими трупами животных. Обледенелая тропинка по карнизу иногда совсем суживается – только для конского копыта. Кони сами идут. Шесть часов шли ледниками. У гегена – кровотечение, он упал с лошади. Особенно опасно поды-маться по полусферической поверхности шапки глетчера. Сабза, конь Юрия, страшно скользит по зеленоватому льду. Среди глетчеров на момент вспыхивает солнце. Все белое царство сияет невыносимым блеском. Прямо под нами открывается причудливое черное озерко в белых берегах; и опять все застилается беспросветною пургою.

После ледников идем арктическими кряжами. Наконец, к удивлению, увидали пасущихся верблюдов. Они доходят до северного подножия Сасира и обменивают груз, перевозимый конями и яками через Сасир. Некоторые наши ладакхцы, идущие впервые через перевалы, никогда не видали верблюдов и опасливо обходят эту долговязую диковинку. Кони храпят. Мой конюх Курбан оборачивается и грозит кулаком, зловеще твердя: «Сасери, Сасери!»

Прошли мимо Сасир-Сарая – развалившегося каменного каре. Остановились в прекрасной долине по течению реки Шайок. Направо по течению реки идет зимняя дорога на Туркестан. Эта дорога минует перевалы. Но зато приходится очень часто переходить реку, а местами даже идти по течению. В сентябре река доходит до плеч и для людей и коней опасна. К тому же этот путь почти на неделю длиннее. Мы пойдем короче. Неожиданно вступаем в узкую расселину между двумя фиолетовыми скалами. Непонятно, до какой степени часто исчезают все признаки пути. Надо не раз пройти этими местами, чтобы запомнить все свороты и изгибы дороги-невидимки.

Прекрасны краски! Позади – белые великаны, и странно понимать, что мы спустились именно с них. Налево – многие остроконечные снеговые пики и желтые взгорья. Прямо перед нами – светло-серое русло Шайока с какими-то красными и бронзово-зеленоватыми островками. За ними – фиолетовые и бархатно-коричневые скалы. Направо уходит река и крутятся облака снежной пыли. Небо неспокойно. Молочно-белые тучи густыми волокнами лезут из-за Сасира. На один день нужно было поспешить до Сасира, и мы избежали бы снежных преследований. Сентябрьский муссон Кашмира ползет, гонится по горам за нами, превращается из ливня в жестокую пургу. Неспокойствие природы отражается на животных. Кони лягаются, собаки грызутся.

27 сентября.

На рассвете опять все замерзло. Все засыпано глубоким снегом; кони дрожат. Им сейчас предстоит еще брод через Шайок. Как черные силуэты, мечутся всадники по светлому берегу. Удачно нашли брод. Всего по брюхо коню.

После широкой долины сразу окунулись в узкое ущелье. Оно построено необычно фантастично. В голубом ручье трещал ночной ледок. Красные стены полны забелевших трещин – точно страницы рун. Опять неожиданные подъемы и повороты в узких проходах – и мы оказались в широкой долине, окруженной разноцветными горами. Какие-то внутренние богатства отливаются разно-сияющими пластами в отрезах гор. На откосах копошатся две одинокие фигуры. Каждый новый человек поражает в этом безмолвии. Не кладоискатели ли? Нет, это люди какого-то каравана, посланные за корнями и ветками чахлого кустарника для топлива. Здесь всякое топливо кончается, и надо запасаться на несколько дней.

Между горами – маленькие болотистые озерки. По мшистым берегам бегают проворные кулики. Высота 16 000 футов для них не страшна. Каркают вороны. Очень мало орлов. Из-за отсутствия топлива и мы останавливаемся необычно рано – уже в два часа. Люди пошли складывать в мешки корни кустарника. Как на фресках Гоццоли стоят группы граненых лиловых гор, отрезанные горяче-коричневыми буграми. Светло-желтая болотная травка покрывает котловину. Необычно резко стоят черные кони на светло-желтом фоне. И кажутся какими-то непомерно большими. Здесь, в просторах Азии, родились сказания о великанах-богатырях. Высота ли, или чистота воздуха увеличивает все размеры, и всадник, поднявшийся из-за бугра, глядит великаном, а средняя киргизская собака принимает размеры медведя. Велики здесь масштабы.

Велики должны были быть потоки между горами, чтобы оставить широкие русла, полные обработанной гальки. В Большом каньоне вы чувствуете какую-то трагическую катастрофу, преломившуюся в красоте. Около Каракорума чуете какую-то непонятную вам длительную работу гигантов[356]. Не здесь ли готовили построения грядущего?

Какой ветер! Кожа лопается, как разрезанная.

Трудно с языками. В караване слышится шесть языков, совершенно между собою несхожих.

Пропал запас сена. Ясно, что погонщики скормили сено своим лошадям. Назар-бей долго кричал что-то. Наконец поняли, что наш повар съел сено. Повар очень обиделся.

Лама сообщает разные многозначительные вещи. Многие из этих вестей нам уже знакомы, но поучительно видеть, как в разных странах преломляется одно и то же обстоятельство. Разные страны как бы под стеклами разных цветов. Еще раз поражаемся мощности и неуловимости организации лам. Вся Азия, как корнями, пронизана этой странствующей организацией.

Удивительно, как быстро ползут слухи без всякого почтового поощрения. И потом, эти караванные огни, как светляки ночи, собирают неожиданных слушателей. Быстрее вестников разлетаются крылатые вести по базарам и перешептываются за длинной трубкой. Поймите!

28 сентября.

Студеная ночь. Все крепко замерзло. Весь день построен в красивых желтых и красных тонах. Сперва шли по крутым осыпям красного ущелья. Миновали старый каменный вал. Остатки укреплений военных или граничная линия. Внизу переливались желтые, зеленые и ультрамариновые ручейки. Потом перешли на широкое старое русло – нагорье Депсанг. Шесть часов мимо всяких торжественных песчаниковых формаций. Точно пирамиды великанов. Точно города с зубчатыми стенами. Точно одинокие дозорные башни. Точно ворота в какие-то заповедные страны. Точно памятники замолкших боев. В полном разнообразии, никогда не повторенные и расцвеченные с бесконечным чутьем. Так бы и остановился здесь на неделю. Но караванщики поглядывают на небо, где ледяной кашмирский дракон уже кажет свои бурные крылья.

Е[лена] И[вановна] все десять дней на коне. Она не любит малых решений. Никогда верхом не ездила, а тут сразу верхом через Каракорум. И всегда бодра и готова первая. Даже колено, поврежденное в Кашмире, как-то затихло. Прямо удивительно.

К вечеру дошли до Депсанг-Давана. Стало еще холоднее. Депсангу лучше именоваться Улан Корум, т. е. «красный трон» – при входе торчит мощный утес, как красная шапка.

Будьте осторожны с горными ручейками. Они радуют своей хрустальной чистотой, но за порогом лежит в воде павшая лошадь или верблюд с окровавленной мордой.

29 сентября.

Перевалили Депсанг. Вышли на крышу мира. Иначе и назвать нельзя. Все острия исчезли. Перед нами – точно покрытие каких-то мощных, внутренних сводов. Гля– дя на эти песчаные своды, невозможно представить себя на высоте 18 000 футов. Бесконечные дали. Налево, далеко, – белый пик Годвина [Чогори][357]. Направо, на горизонте, – громады Куньлуня. Все так многообразно и щедро, и обширно. Синее небо граничит с чистым кобальтом, бестравные купола-своды отливают золотом, а далекие пики режутся ярко-белыми конусами. Вереница каравана не нарушает безмолвия самой высокой дороги мира.

Конюх спрашивает: «Отчего здесь, на такой высоте, такая ровная поверхность? Что там внутри находится?» Прочли латинскую надпись на камне о стоянке здесь экспедиции Филиппи[358]. Слуги думают, что здесь зарыто сто ящиков экспедиции.

Очень пронзительный ветер. Торопимся к Каракоруму. Подошли к нему, но переход должны были оставить на утро. Каракорум значит «черный трон». Его черная шапка была видна за несколько миль. А когда подошли, было уже темно, чтобы зарисовать или снять. Вечером решили: вместо Каргалыка[359] идти на Сугет-Даван [Сугет] и на Санджу-Даван[360]. Правда, Санджу опять выше 18 000 футов и считается трудным в зависимости от количества снега, но зато мы сберегаем лишних шесть дней. К тому же по пути на Каргалык много воды, и люди жалуются, что им несколько раз в день придется идти в воде по пояс, а в октябре это опасно.

30 сентября.

Каракорум[361]. Опять все замерзло. Утро началось колющей вьюгой, все покрылось мглой. Ни рисовать, ни снимать. С трудом иногда маячила черная шапка Каракорума.

Вся видимость не имеет ничего общего с виденным вчера. Так и шли под пронзительным ветром от 7 до 2-х часов при разреженном воздухе. Сам перевал широк, но не труден. Пешеходам трудно; странно ощущенье, что при сравнительно малом движении уже чувствуете одышку. На кряже перевала – маленькая пирамида камней. Люди, несмотря на одышку, не забывают положить свой камень в этот межевой знак как память преодоления перевала, прокричать приветствия преодолению.

Спуск не крут, но ветер все крепчает. Нужно чем-то повязать лицо. Вспоминается целесообразность тибетских шелковых масок для путешествий. Среди дня снег унялся и показались чудесные снеговые панорамы. Целые группы снеговых куполов и конусов. Даже птиц нет.

Остановились в шесть часов на широком русле реки. Кругом – глубокое молчанье, целый амфитеатр снеговых вершин. Тонкость жемчужных тонов невиданная. Полная луна. Молчание студеной, чистой, неопоганенной природы. Прошли самую высокую дорогу мира – 18 600 футов. Перешли границу Китая. Наш китаец задумчиво сказал: «Китайская земля!» – и почему-то покачал головою.

1 октября.

Дошли до раздела путей на Кокяр или Санджу[362]. Против Баксун-Булака – чудесная белая гора, такая тонкая, такая нетронутая и нежная в своих профилях. Яркое солнце напомнило замершие фиорды Норвегии или голубую сказку зимней Ладоги. Но здесь все шире и мощнее. Впереди вдали горы, испещренные белыми контурами, как на старых китайских пейзажах. Близко от дороги паслись две тибетские антилопы. Одна подняла голову и долго следила за караваном. Буддисты не стали стрелять в них – ведь пищи с собой достаточно. Кто-то другой обманет доверчивость стройных животных. На самой дороге лежит осел с благовонным грузом корицы. Где же хозяин? Объясняют, что усталый ослик оставлен отдохнуть до следующего каравана. Зверей нет. Никто из путников не нарушит эту своеобразную этику караванов. Видели также на Сасире кем-то оставленные грузы. Не тронуты.

2 октября.

В морозном солнце утра перед стоянкой четко вырисовалась снеговая гора Патос. Так назвал высший пик хребта (Патос фонетически, но по-местному Актаг) Махатма Ак-Дордже[363][364], проходя здесь из Тибета. Гора Патос стоит над разветвлением дороги на Каргалык – Яркенд и Каракаш – Хотан. Путь Каргалык – Яркенд ниже, всего два невысоких перевала, но зато много рек. Путь Каракаш – Хотан выше, гористее, перевалы выше, но зато короче. Гора высится конусом между двух крыльев белого хребта.

Лун-по неожиданно стал русофилом: учится у ламы по-русски. Кричит: «Пора обедать», «Нож», «Чашка», «Вода горячая».

День начался мирно. Шли с семи часов по пологому взгорью Сугет-Давана. Подъем почти не заметен. Не страшно видеть многочисленные скелеты и остовы. Мирность природы заставляет забыть высоту. Около дороги лежит пушистая собачка, совсем как живая. К трем часам незаметно дошли до самого перевала. Всегда спросите о северной стороне перевала. Эта сторона всегда сурова. Так было и здесь. Ровный, легкий путь вдруг обрезался мощным отрезом – спуском. Вдали раскинулись бело-лиловые горы, полные какого-то траурного рисунка. Закрутилась метель, и в прогалины снежной пыли (зазвенело) беспощадно почти черно-синее небо. Путь замело.

Столпилось четыре каравана. До четырехсот коней. Раньше пустили опытных грузовых мулов. За ними пошли мы. Весь откос заполнился черными зигзагами конских силуэтов. Воздух затрепетал от криков: «Хош, хош», и все поползло вниз, оступаясь, скользя и толкая друг друга. Было опасно. Люди дивились раннему снегу. Только к девяти вечера при луне дошли до стоянки. [Тюрки] пререкались с буддистами. Назар-бей хотел нас завести куда-то далеко. Китаец с кнутом кидался на него. Людские препирательства передались животным. Кони фыркали и лягались. Кончилось дракой собак. Свирепый Тумбал очень повредил Амдонга.

Е[лена] [Ивановна] едет, не слезая с коня, более 13-ти часов. Значит, так называемая обычная усталость побеждается чем-то иным, более сильным.

3 октября.

Опять груды камней. Показались желтые и красные кустарники. Очень красивы они на тепло-белой пелене песков. Показалась тощая верба у потока. Показались куропатки и зайцы. Но животных поразительно мало. Прошли какие-то старые стены, превратившиеся з груды булыжника. Люди ждут прихода в китайский пограничный пост Курул[365], или Караул-Сугет. Постепенно опускаемся; уже видны какие-то плоские стены. Вот кто-то выбегает за ворота. Суетливо скрылся. Нас выходят встречать.

Посреди широкой горячей равнины, окруженной снеговыми горами, стоит глинобитный квадрат – Курул. Вдали заманчиво серебрится Куньлунь. В форте 25 солдат [казахов] и киргизов и один китайский офицер с секретарем и переводчиком. Оружия мы не видали. Только в тесной комнатке офицера висела огромная одностволка с курком, точно утиная голова. Этим инструментом много не застрелить.

Если бы знал этот китайский пограничный офицер Шин Ло, как мы были тронуты его сердечным приемом. Заброшенный в далекие горы, лишенный всяких сношений, этот офицер своим содействием и любезностью напомнил черты лучшего Китая. Нам это так важно – ведь едем в Китай с искренней дружбой и с открытым сердцем. И встретились и простились с Шин Ло очень сердечно. Из дружбы даже разбили палатки на пыльном дворе форта. Люди хотели простоять здесь хотя бы еще один день – ведь уже началась пустыня. Радуются, а нам жаль чего-то неповторимого. Кристаллы высот, возместит ли вас кружево песков?

Подошли еще караваны. У костров говор. Говор, улыбки, трубки и отдых. Шепчут: «В Бутане ждут близкого прихода Шамбалы». «Сперва была Индия, потом был Китай, потом – Россия, а теперь будет Шамбала».

«В храме под изображением Будды – подземное кипучее озеро. Раз в год туда спускаются и бросают в озеро драгоценные камни…»

Говорится целая сага красоты. Эти костры, эти светляки пустынь. Вы стоите, как знамена народных решений.

4 октября.

Не прошли и мили от Курула, как достигли течения реки Каракаш, что значит «река черного нефрита». По течению Каракаша добывались известные сорта нефрита, составившего былую славу Хотана. Даже одни из западных ворот Великой китайской стены назывались нефритовыми, ибо через них ввозили этот излюбленный камень. Теперь на местах даже и не помнят о добыче нефрита. Только цвет Каракаша – такой сине-зеленый, напоминает о лучших сортах нефрита. Быстрая река, веселая река, шумливая река. Не только родина нефрита, но и золота.

Каракаш делается нашей водительницей на несколько дней. Проходим несколько мазаров, т. е. почитаемых мусульманских могил. Можно думать, что их полусферическое покрытие и вышка в центре – не что иное, как форма древнего буддистского чортена. Когда подходим к могиле святого, проводник-киргиз соскакивает с коня и очень красивым жестом [выражает] почитание. Трудно было ждать от его неуклюжей фигуры такого красивого движения.

Форт Шахидулла покинут, [тот же] одинокий глинобитный квадрат. Впрочем, в этих местах пушки вообще еще не появлялись и не угрожали глиняным стенам.

Стало жарко. Высота не более 12 000 футов и после 18 000 футов чувствуется на дыхании. Получено сообщение, что яки для перехода Санджу-Давана готовы. К вечеру поднялся шамаль – северо-восточный вихрь. Впервые мы очутились в настоящей песчаной пурге. Красные горы скрылись. Небо стало серым. Высокими плотными столбами подымался песок и медленно двигался, крутясь и пронизывая все встречное. Палатки пытаются взвиться. Кони понурились и повернулись задом к ветру. Все краски исчезли, и одна только Каракаш мчалась все такая же изумрудная.

5 октября.

Шли весь день по течению Каракаша. Нельзя запомнить, сколько раз переходили через реку. Где по брюхо, а где ниже колена коня. На одном скалистом повороте снесло всю тропинку. Пришлось спешиться и пробираться по отдельным валунам среди рокота течения. Опять жестко – каменистый путь. Две лошади Назарбея сломали себе ноги. Вчерашний шамаль всюду оставил последствия. Горы затянуты седою дымкою. Весь день в воздухе висит облако всепроникающей пыли. Страдают глаза. Весь колорит изменился. Небо стало лиловым. Только резвая река по-прежнему сверкает зелеными искрами.

Появились первые стоянки горных киргизов. Юрты, крытые кошмами, или каменные квадраты, прислоненные к скалам. Зачатки маленьких полей. Низкорослые киргизки в высоких белых уборах и красных кафтанах. Маленькие остроконечные красные шапочки киргизов. Лишь бы снимки удались. Живописная группа на лиловом фоне песчаниковых мягких тонов гор. На крошечном сером ослике – женщина в ярко-красном кафтане и высоком головном уборе. На руках – ребенок в светло-сером покрывале. Рядом – мужчина в зеленом кафтане и красной конической шапке. Над ними – тускло-лиловое небо. Кто хочет писать бегство в Египет?[366]

Очень круты тропы над самой кипенью реки. Стоянка на песчаной долине. Посреди нее – запыленный караван-сарай. Нет сил остановиться на этом пропыленном дворе. На соседних взгорьях тоже трудно примоститься лагерем. Или сплошной камень, или мягкий переливчатый песок; и то и другое не держит шесты палаток. Кое-как нашли место. Постепенно обнаруживается поломка багажа: то замок сбит, то промочен яхтан[367] при падении лошади в реку.

Опять костры. Опять собираются какие-то незнакомые мохнатые люди. Вот уже нужно сказать, что никто из этих корявых незнакомцев нам не сделал ничего дурного. Пресловутое воровство киргизское нас не коснулось.

Еще из шепотов у костра: «Бурхан-Булат (т. е. меч Будды) появляется в определенные сроки, и тогда ничто не противостанет ему». «Улан цирик (т. е. красные воины) стали ужасно сильными». «Все, что ни сделают пелинги, все обернется против них». «Лет более ста [назад] два ученых брахмана ездили в Шамбалу и направлялись на север». «Благословенный Будда был в Хотане и оттуда решил держать путь на север». «В одном из лучших монастырей Китая доктор метафизики – бурят». «В большом монастыре Д. настоятель – калмык». «На картине «Будда Победитель» из меча благословленного брызжет огонь справедливости». «Пророк говорил, что Дамаск будет разрушен перед новым веком». Шепчут буддисты-паломники по пути в Гайю, Сарнатх и Мекку. Длинные вереницы седобородых ахунов[368][369] и закрытых женских фигур встречаются на пути. Спешат перед близкою зимою. Скорая почта!

День кончился шамалем. Гигантские клубы пыли. Точно незримое переселение народов. Надо знать и этот грозный лик Азии. Где же иначе так разительна смена жары и стужи? Где так невыносимы ветры после полуденного часа? Где же так гибельны реки в половодье и так беспощадны пески? Где же золото не убрано по берегам рек? Где же столько черепов белеет под солнцем? Широкая рука Азии.

6 октября.

Опять шли течением Каракаша. Большое старое киргизское кладбище. Мазары с полусферическим сводом. Низкие могилы, уставленные бунчуками с конскими хвостами на концах. Положительно, мазары очень часто – старые буддистские чортены. После мазара расстались с течением Каракаша. Пошли заметно в гору против течения горного ручья. Ущелье постепенно сужалось слева, в желтой песчаниковой горе увидали пещеры в несколько этажей. Наподобие пещер Дуньхуана[370]. Местные жители и караванщики называют их старокиргизскими домами. Но конечно, мы имеем здесь остатки исчезнувшего буддизма. Подходы ко многим пещерам совсем выветрились. Высоко остались отрезанными входы, как орлиные гнезда. Характерно, что пещеры притаились так недалеко от перевала Санджу, точно защищаясь горами от волн мусульманства. Конюх Курбан (мусульманин) знает еще такие же пещеры в этих краях, но относится к ник явно пренебрежительно. Но пещеры внушительны.

Несказуемой древностью дышит от этих гор. Песочная дымка точно возносит их в небо. И горы вместо значительного ограничения и преграды опять влекут ввысь. Подошли к самой подошве Санджу. Слышно, на перевале снега нет. Но не успеваем получить это сведение, как кашмирский дракон долетает и все начинает покрываться снегом. Пронзительно. Жмемся в ожидании запоздалых палаток. В темноте доходит караван. Из-за перевала приваливает черная лавина яков и с разбега чуть не сокрушает весь стан. Гомон и шум. Снег и холод. Но стан, прижавшийся в ущелье, имеет необычно живописный вид. Что-то от старого Босха[371] или Питера Брейгеля[372]. Пламя освещает бронзовые лица. Из тьмы выдвигаются рога черно-невидимых яков. Крылья палаток вспархивают, как птицы. На скале – гигантская тень Омар-хана. Еще шепоты пустыни: «Около священной горы Сабур виден неизвестный древний город. Много домов и чортенов».

Завтра вставать со звездами. Путь длинный. Днем и снег, и ветер опять начнут надоедать.

7 октября.

Дракон все-таки догнал, и за ночь все засыпано снегом и примерзло. Пробуем яков. Спешим. Седьмой перевал – Санджу. Самый крутой – 18 300 футов, – но не длинный. Как цепко идут яки; еще раз поражаемся. У моего яка с шумом лопается нагрудный ремень седла. Пришлось привязать веревками – одна подпруга не удержит на крутизнах. Опасна лишь самая вершина Санджу. Там як должен изловчиться и перепрыгнуть через расселину между верхними зубцами оголенной скалы. Тут вы должны довериться цепкости яка. Геген упал с яка, но, по счастью, лишь зашиб ногу. Могло быть много хуже. Конечно, на северной стороне оказалось много снега. Пришлось спешиться и, скользя по резким зигзагам, круто спускаться. Не берите горных палок с остриями, гораздо лучше плоский металлический наконечник.

В серебряном тумане потонули снеговые горы. Жаль провожать высоты, где хотя и студено, но кристально чисто и звонко. Где само название «пустыня» звучит вызовом всем городам, уже превратившимся в развалины или еще не превратившимся.

Отчего же так грустно отдаляться от Куньлуня, от хребта древнейшего? Начались опять становища горных киргизов. Дети и женщины чисты. Не видно ужасных безобразных накожных болезней, которыми так опоганен Кашмир.

Внизу, в песчаных откосах, какие-то темные выбоины – пещеры. Из них вылезают мохнатые яки и переносят вас в доисторические времена. То же самое было и тогда. Посредине нагорья громоздятся желтые обветренные бугры; из них торчат каменные глыбы самых изощренных форм. Носороги, тигры, собаки или какие-то остовы на тронах – все работа давно убежавшей воды. Нагорье ограждено тепло-лиловыми горами. Снегов в направлении пустыни более не видно.

Остановились около аула из девяти юрт. Внутри чисто. Приносят дыни, арбузы, персики, получаемые из Санджу-Базара [Санджу] или из Гума-Базара [Гума][373]. Горы полны переливчатого эха, лай и ржанье бесконечно гремят по ущельям, как горные трубы. Киргизки показывают вышивки, но не хотят продать: каждая делает для себя.

8 октября.

Короткий спокойный переход. Остановились в 10-ти милях от оазиса Санджу. Разбросаны одиночные юрты киргизов. Часто один мальчик гонит целый караван верблюдов.

Каждый день приходят пациенты желудочные или простудные. Еще раз почувствовали, что значит великий песок пустыни. Всепроникающий, иссушающий, затрудняющий дыхание. Вот горе! Горы стали заметно понижаться. Высота пути не более 7000 футов. Ведь южная часть пустыни не ниже 4000 футов. Становится все теплее. Задумана серия картин «Майтрейя».

Опять костры. Опять караванные шепоты: «Известный губернатор в Китае приказал сечь китайцев. Ах, как худо! Теперь китайцы высекут англичан».

«Ринпоче говорил, что теперь путь только через Шамбалу – это все знают». «Много пророчеств везде закопано». «Три похода монголов». «В пустыне за Керией вышла наружу подземная река». «А как взорвали скалу, а она вся из драгоценных камней…» «А там, где не пройти, там можно подземными ходами…»

Много говорят, и будничное сплетается с чем-то великим, предрешенным. Много говорят про подземные ходы, но оно и понятно. Из многих замков, прицепившихся на скалах, были устроены к воде длинные подземные ходы, по которым на осликах привозили воду. Постепенно встает новая картина значительных жизней.

9 октября.

Санджу – оазис. Простились с горами. Конечно, опять придем к горам. Конечно, другие горы, вероятно, не хуже этих. Но грустно спускаться с гор. Ведь не может дать пустыня того, что нашептали горы. На прощанье горы подарили нечто необыкновенное. На границе оазиса, на самой последней скале, к которой мы еще могли прикоснуться, показались те же рисунки, какие мы видели в Дардистане[374], по пути в Ладакх. В книгах о Ладакхе такие рисунки называются дардскими, хотя, очевидно, они восходят к неолиту.

И здесь, в Китайском Туркестане, на глянцевито-коричневом массиве скалы – опять светлыми силуэтами те же стрелки из лука, те же горные козлы с огромными крутыми рогами. Те же ритуальные танцы. Хороводы и шествия верениц людей. Предвестники переселения народов. И был какой-то особый смысл в том, что это начертание было оставлено на границе в горное царство. Прощайте, горы!

Показались кипы тополей и абрикосовых деревьев, а за ними раскинулось царство песков. Напоминало Египет по Нилу или Аравию.

Время завтрака; хотим остановиться, но скачут какие-то всадники и зовут ехать дальше. Там приготовлен дастархан[375] от киргизских старшин. На узорчатых, ярких кошмах очень картинно разложены горки дынь, арбузов, груш, яиц, жареных кур и посреди – запеченная половина барана. Круглые с дырками и ямочками желтые лепешки точно сорвались с картины Питера Эртцена. Напомнило милое Ключино, Новгород; раскопки каменного века и радушного Ефима. И здесь те же кафтаны, и бороды, и пояса цветные, и шапочки, отороченные волком или речным бобром.

И трудно себя уверить, что эти люди не говорят по-русски. И действительно, многие из этих бородачей знают отдельные слова и очень гордятся, если у них есть какая-нибудь русская вещь. Почти совсем не знают Америки. Английское влияние вытеснило всякое представление об Америке. Хорошо бы дать этому народу несколько книжек об Америке, напечатанных [по-тюркски]. Кто-то должен об этом подумать: ведь когда-то Америка и Азия были неразорванным континентом[376].

Впервые увидели китайских солдат в мундирах имперского времени с красными надписями вдоль всей спины и груди. Очень оборванные солдаты, киргизы – ополченцы в Куруле – были вовсе без мундиров. Может ли такая армия действовать?

Спросят: где же опасности? Где же увлекательные нападения? Ведь на кладбище в Лехе несколько памятников над могилами убитых путешественников. Правда, но все эти люди были убиты кашмирцами и афганцами. Никто не был убит ладакхцем-буддистом. И потом, есть особая прелесть сознания, что в самом удаленном безлюдье вы целее и безопаснее, нежели на улице западных городов. Полицейский Лондона при входе в Ист-Сайд осведомляется, есть ли у вас оружие и приготовлены ли вы к опасности.

Ночная прогулка по окраинам Монпарнаса или Монмартра в Париже, или по Хобокену в Нью-Йорке чреваты гораздо большими опасностями, нежели пути Гималаев и Каракорума. А торнадо в Техасе или Аризоне разве не равен вихрю на высотах? К тому же эти опасности природы так веселы по существу, так будят бодрость и так очищают сознание. Есть собиратели жгучих восклицаний опасности, но самый неверный бамбуковый или веревочный мост будит в вас упрямую находчивость. Как жаль из безлюдия спускаться в кишлаки людских толп.

В одном переходе от Санджу уже могут быть буддистские древности.

10 октября.

Окунулись в совершенно иную страну. Нет более ладакхского героизма. Нет более гирлянд звучного пения ладакхцев. Странно, сильные, приятные голоса слышали лишь у тибетцев и у ладакхцев. Нет более замков на безводных, отважных вершинах. Нет более субурганов и курганов бесстрашия. Горы ушли в седую мглу. Чем же жить и куда взгляд направить? Здесь мирные земледельческие, ничего ни о чем не знающие [киргизы]; забытый оазис. Мирные, медлительные тюрки, уже совершенно забывшие о своем участии в шествиях Чингиса и Тамерлана. Жарко. На Санджу-Базаре – песчано. Из-за глинобитных стен, из-за фруктовых деревьев выглядывает множество лиц пугливых и прикрывшихся. Целая толпа. По краскам похожа на Нижегородскую ярмарку. Приношения фруктов и жареных баранов. Наконец, привели в подарок киргизскую собаку.

Гремят бубенцы, и на майдан въезжает китайский чиновник. Опять предупредителен и любезен. Удивлен, что не получил о нас письма от амбаня Яркенда, но объясняет, что республиканский Китай отменил особые извещения, если есть китайский паспорт. У нас пространный паспорт на имя Лолучи, что значит «Рерих». Такие ли предупредительные и китайские чиновники более высоких рангов? Хочется, чтобы Китай оправдал наши ожидания. Ведь при выдаче паспорта говорилось о содействии всех губернаторов, о встрече от Пекинского университета… Китайский чиновник говорит о проходе Рузвельтов, повернувших на Яркенд; говорит о развалинах императорского дворца в 12 днях от Хотана, откуда и до сих пор притекают древности. Мы понимаем, что это должно быть Аксу.

Скоро вступаем на старую «шелковую» дорогу. Первое место, где могут быть древности. Ведь эти места, так же как Хотан, упоминаются в литературе за 3–4 века до текущей эры. В островах пустыни, в оазисах, крепились последние толпы перед переселением в неизвестные края. На горизонте стоят тучи, но это не обычные облака, это сплетения песчаных вихрей. Верно, где-то был сильный буран.

11 октября.

Под щебетание птиц и блеяние стад, под веселое журчание арыков вышли из Санджу. Скоро отвернулись от оазиса, поднялись по песчаному откосу русла и оказались в настоящей пустыне. Холмы легли слабым неопределенным силуэтом. На горизонте дрожит воздух, точно сплетая какие-то новообразования. Развернулся полный узор песков. Это уже именно та необозримость, по которой двигались великие орды. Ведь и Чингис, и Тамерлан проходили именно здесь. И так же, как на волнах не остается следов от ладьи, так же на песках не осталось никакого намека на эти движения.

Встала вся нежность и вся беспощадность пустыни. И киргиз указывает на дымчатый, розоватый северо-восток – там великая Такла-Макан[377]! Там захороненные города. Там Куча – столица бывших тохаров[378]. Известны их манускрипты, но знаете ли, как произносить эти знаки? По аналогии можно прочесть, но начертание звука пропало. Дальше, там, на склонах гор, – Карашар, древнее место. Там долго, до сокрытия, находилась, по свидетельству китайских историков, чаша Будды, перенесенная в Карашар из Пешавара. А еще дальше – отроги Небесных гор и полунезависимые калмыки, помнящие свою историю, свои горы, пастбища и священные горы. А еще дальше – великий Алтай, куда доходил… Будда.

Трепещет щит песков. Текучие смываемые знаки. Расспрашиваем о древностях. Из пустыни уже многое вывезено, но еще большее скрыто песками, и найти это можно лишь ощупью. И сейчас, после сильного бурана, из недр обнаруживаются новые ступы, храмы и стены неведомых селений. По малым признакам скажете ли, где захоронено самое главное? Сами жители к находкам, на словах, безучастны.

Вдали маячат стада диких куланов. Далеко зачернел встречный верховой. Издалека оглядел нас, остановился, слез и расстилает что-то белое. Подъезжаем, видим белую кошму, на ней две дыни, два граната. Это дастархан от неизвестного встречного путника. Неведомая дружеская рука – гостю. Истинная скатерть-самобранка, белеющая среди неизмеримых песков. Привет от неизвестного – неизвестным.

Дошли до Санджу. Населенное, хозяйственное, запыленное место. Лабиринт глинобитных стен. На детях уже видны лишаи, чего в горах не было. Древностей не нашли. Рассказывают, будто приехали два китайских чиновника и увезли все, что накопилось у жителей из буддистских древностей. Если это верно, значит, императорский Китай без знания раздавал свои сокровища, а республиканский Китай начинает понимать значение изучения древних памятников. Надо отметить, если вообще этот рассказ верен и если чиновники не увезли вещи просто в свою пользу.

12 октября.

От Санджу до Пиалмы – все по той же «шелковой» дороге. И не потому только «шелковой», что по ней шли караваны с шелком, но и сама она шелковая и отливает всеми комбинациями радуги песка. Молочная пустыня с тончайшим рисунком песчаных волн. Ветер несет жемчужную пыль. И она на ваших глазах ткет новое кружево по лицу земли. Стоят старинные верстовые башни. Бо́льшая часть их полуразрушена.

Сзади звенят бубенцы. На широком сером коне догоняет нас сын соседнего амбаня. Едет на побывку в Дуньхуань, в отпуск. Путь предстоит ему около двух месяцев. Любопытен, но очень необразован. Дает несколько сведений о Хотане. Говорит о древностях Дуньхуаня. В Пиалме тоже бывают древности из Такла-Макана.

Переход большой. Шли быстро, от 7-ми [утра] до 4 1/2 [дня]. Говорят, что завтра путь будет еще больше. Стоим в фруктовом саду. Лучше, чем в Санджу, где верблюды, ослы, лошади, петухи и собаки неумолчно гремели хором всю ночь.

13 октября.

От Пиалмы до Зуава[379] около 38 миль. Вышли еще до рассвета под знаком Ориона. Первый раз за весь путь увидели любимое созвездие. Опять пустыня. К 10 часам уже жаркая, рдеющая, опаляющая. Стремя обжигает ногу через сапог. А что же здесь летом? Недаром летом идут ночными переходами.

По правую руку голубеют взгорья Куньлуня, напоминают Санта-Фе. По левую руку розовеют пески Такла-Макана – вспоминаю пустыню Аризоны.

Сын амбаня поет китайские намтары – сказания о китайских богатырях. Неожиданно резко, с носовыми придыханиями, с выкриками, с высчитыванием какого-то непонятного темпа, с финальными каденциями. Трудно ассоциировать с богатырским эпосом.

Под шеями коней гремят нити бубенцов. Качаются красные кисти под уздою. Так же гремели здесь великие орды.

Три голубя давно летели с нами. Откуда быть им в пустыне? Они – вестники, они довели нас до замечательного места. Старый чтимый мазар и мечеть. Там, среди пустыни, живут тысячи голубей, охраняемых преданием. Каждый путник бросит им пригоршню маиса. Это благое место, очень чтимое. Странной неожиданностью веет от этих несметных стай голубей. Неожиданный Сан Марко[380]. Эти голуби-путевестники. Они указывают путь пустынным путникам. Рассказывают: «Один китаец убил и съел такого голубя и немедленно умер».

Кончился день золотою ковыльною степью с барханами в виде курганов. Это начало хотанского оазиса. Похоже на Южную Украину. Вечером огорчение. Погиб Амдонг. Горная лхасская собака не выдержала жары пустыни. Жаль, Амдонг так напоминал финских лаек, такой пушистый и проворный. Остался черный Тумбал. Свирепый и пугающий население. Чтобы не потерять и этого сторожа, завтра его понесут в паланкине.

14 октября.

От Зуава до Хотана весь путь идет оазисом. Непрерывные селения, маленькие базары и сады. Убирают маис и жито. Быки, ослы и лошади тянут всякую домашнюю работу. Опять закрытые лица у женщин. Маленькие боярские шапочки и белая фата, как на византийских миниатюрах. Постепенно, незаметно въезжаем в базары самого Хотана. Мало что осталось от древнего города. Хотан славился нефритом, коврами, пением. От всего этого ничего не осталось. Ковры модернизированы. Поделки из нефрита грубы. Пение осталось лишь в виде несложных мусульманских песен под игру длиннейшей двухструнной «гитары». Осталось производство шелка, хлопка, маиса и сушеных фруктов. Остались малопривлекательные тесные базары и пыльные закоулки глинобиток.

Древний Хотан лежал в 10 милях, там, где теперь деревня Яткан. Как часто бывает, наиболее интересные места застроены мечетями и мазарами. Приток древностей из Яткана почти прекратился.

Стоим пока в пыльном квадрате сада в центре города. Пытаемся отвоевать загородный дом. Это вовсе не легко, ибо, очевидно, встречаются чьи-то малопонятные нам интересы. Китайские власти вначале приличны. Почетные караулы, стража из солдат и беков. Но осведомляются, долго ли будем жить здесь? Визиты к даотаю[381], амбаню и военному губернатору. Всюду чай и тарелочки с нехитрыми сластями. Без замедления – ответные визиты. У военного губернатора – карета зеленая, с пурпурной обивкой. У даотая – парная карета, причем на каждой лошади – по отдельной дуге. Упряжь вся русская.

Затем завтрак у даотая. От 2 часов до 6-ти [дня], и более 40 блюд. Виктрола[382] гремит китайские легенды и песни. Конечно, сложный ритм и разнообразие инструментов мало передается в трескучих пластинках. Под конец завтрака старый чиновник ямыня[383] напился и плаксиво бормотал что-то, должно быть смешное.

Местный купец предлагает: «Вместо найма прислуги купить дюжину барышень на всю жизнь. Цена хорошей барышни тридцать рупий». Но мы покупать барышень не намерены, хотя выслушиваем все серьезно, ибо привыкли ничему не удивляться. Хотя продаже людей позволительно и удивиться.

Началось. Приставленный к нам Керим-бек оказался жуликом. Амбань тупо улыбается, говорит: «В доме писать картины можно, а вне дома нельзя». Спрашиваем причины, он опять улыбается еще тупее и повторяет то же самое. Просим его письменно подтвердить его заявление, но он наотрез отказывается. Указываем, что экспедиция послана именно с целью художественной работы и что в паспорте нашем это сказано. Амбань трижды глупо улыбается и повторяет свое необоснованное запрещение.

Самым ярким пятном нашего вступления в Хотан был въезд Тумбала на паланкине. Ладакхцы внесли «его мохнатое величество» на базар с громкими песнями. Черное существо насупилось и сидело очень важно. Толпа хлынула к паланкину, но тотчас понеслась по базару с воплями: «Русский медведь!» Все власти, приезжая к нам, считали долгом осведомиться о страшном звере. А военный губернатор, желая осмотреть наше тибетское животное, для верности даже взял Юрия за руку. Отличные сторожа эти тибетские волкодавы.

24 октября.

Едем от даотая вечером. Вороные кони «почетного эскорта» пугаются и тревожат наших коней. При луне молчаливо стоят вышки с гонгами при конфуцианском храме. За все время эти гонги молчали.

Дорога лежит на север. Прямо впереди, низко над горизонтом, ярко стоит Большая Медведица.